Еще Довлатов писал, что после Нью-Йорка можно эмигрировать только на Луну: дальше, мол, некуда. Все города будущего из голливудских блокбастеров, все футуристические сказки и кошмары срисованы с этого города.
Нью-Йорк начала XXI века напоминает космопорт. Я выхожу из отеля на угол Бродвея и Сорок какой-то улицы; иду к Таймс-сквер. Навстречу движется плотный вал людей; будто Нео из «Матрицы», я выхватываю взглядом отдельных персонажей. Взгляд Нео остановился на женщине в красном; мой взгляд ловит последовательно: тридцатилетнего клерка с лицом принца Гаутамы – тонкий восточный нос и брови полудугами, деловой костюм и белая чалма; художника с мушкетерскими усиками, в венецианском берете; стайку японских туристов; парня за лотком мексиканского фаст-фуда – начос, бурритос. На перекрестке светофор; на поперечной перекладине висит мускулистый чернокожий парень. Линчевание тут ни при чем, он просто подтягивается: рывок – подбородком за перекладину – плавно вниз. Футболка задралась, тяжелый крест на толстой цепи болтается над рельефным животом. Люди вокруг ноль внимания; я верчу головой: у них здесь что, принято заниматься спортом таким образом? Меня толкают, и тут же со всех сторон раздается: «Excuse me!» Белый в Нью-Йорке, как правило, скажет: «Excuse me, guy». Даже если девушка; мало ли какое у меня identity. Черный скажет: «Excuse me, baby», – как-то похуже у них с политкорректностью. Кстати, это приятно.
Никто не знает, сколько в Нью-Йорке жителей. После волн эмиграции ирландцев, итальянцев, поляков, евреев, русских и русских евреев настал черед пакистанцев, арабов, пуэрториканцев. В том числе и нелегалов. В некоторых кварталах Бронкса и Бруклина большинство вывесок – на испанском или арабском; в двух шагах от Cotton Club в Гарлеме можно в прямом смысле почувствовать себя на земле, куда не ступала нога белого человека. Это, скажем честно, интересное ощущение: идешь по улице, и двадцать минут – одни темные физиономии, с дредами и без, время от времени мимо проносятся «кадиллаки» без верха немыслимых расцветок. Черные парни рулят одной рукой, другой – дирижируют рвущимся из динамиков r’n’b-хитом. В такт обязательно подвизгивает пара-другая мулаток.
В Нью-Йорке очень популярны лимузины. Парк лимузинов есть в любой уважающей себя службе такси; лимузин заказывают, например, если хотят красиво «поужинать» девушку в ресторане. Улицы Манхэттена узкие, иногда забавно наблюдать, как три-четыре таких длинноносых крокодила пытаются разъехаться на перекрестке. На пролетающем мимо обычном желтом таксомоторе надпись: Don’t worry – taxi driver is just a movie. В такси также можно поговорить с соотечественником: среди водителей много эмигрантов из бывшего СССР. Вообще, такси – это манхэттенская история. Заехав куда-нибудь на окраины Квинса, можно часами размахивать рукой – ни одной машины, а частники здесь не останавливаются. Правда, у станций подземки, как правило, дежурят «неофициальные» таксисты – свежеиспеченные эмигранты, еще не получившие всех необходимых документов. Говорят, с ними можно нарваться на неприятности. У меня была одна проблема: эти парни очень доброжелательны, но объясняться с ними приходится чуть ли не на пальцах. Многие годами живут в Нью-Йорке, так и не выучив английский.
Самыми неблагополучными в NY City считаются некоторые районы Бронкса. Бывший мэр Джулиани, плакавший в прямом эфире после событий 11 сентября, заработал себе репутацию сердобольного человека. На самом деле его кредо, скорее, «добро должно быть с кулаками». Джулиани принадлежит идея джентрификации – освоения неблагополучных районов. Так, например, произошло с частью Гарлема. Джентрификация – это когда во вчерашние трущобы переезжает богема, потом появляется инфраструктура, потом фотостудии, дизайнеры и гомосексуалисты. Вскоре район становится модным, открываются бары и бутики. С появлением первых приличных людей художникам становится дорого и скучно. Они переезжают в новый неблагополучный район – прямо как покорители Дикого Запада.
Джулиани также боролся с преступностью, причем совершенно лужковскими методами. Говорят, лет пять назад полисмены после полуночи запросто подходили к подозрительной компании и со словами «It’s Juliany time!» начинали работать «демократизаторами».
На частнике я тороплюсь из Квинса на Манхэттен, в ресторан «Алгонкин». Это совсем другой Нью-Йорк: в начале XX века здесь собирались писатели и журналисты «Нью-Йоркера». Тяжелые дубовые столы, белоснежные салфетки. Кажется, здесь должно пахнуть кленовым сиропом. Бесшумный официант материализуется за спиной, подливает вино в бокал. Официант, правда, индус.
Миф о толстых американцах – это не про Нью-Йорк. Идешь по Баттери-парку, что на южной оконечности Манхэттена, и мимо проносятся мускулистые бегуны, велосипедисты и детвора на роликах. По правую руку – Гудзон. Вообще, это не река никакая, а пролив. Глубокая вода колышется от упругих завихрений морского течения. Через пролив – Нью-Джерси, а прямо по курсу – Стейтон-Айленд. И туда, и туда идут паромы, с которых замечательно видна статуя Свободы и гребенка манхэттенских небоскребов. Нью-Джерси – это уже другой штат, а Стейтон-Айленд – бывшая городская свалка. Горы мусора покрыли слоем дерна, засеяли «канадой грин» и поверху построили дома. Вечерний паром на Стейтон-Айленд – хороший вариант недорогого романтического свидания. У входа араб в белоснежной рубашке-галабии продает цветы, сноп роз – десять долларов. Их следует подарить, когда рыжее вечернее солнце совместится с огнем факела статуи Свободы.
Влюбиться в Нью-Йорк – это все равно что найти себя. В этом городе столько языков, рас, национальностей и способов прожить жизнь, что очень легко быть не кем-то, а именно самим собой. Правда, жить с этой находкой будет непросто: жесткий, дорогой, бешеный, безжалостный и очень мужской город. Вся романтика здесь словно отбеливается, отскребается от соплей и затхлой сентиментальности. Настолько, что совершенно естественно можно расплакаться на Ground Zero. Кстати, в Нью-Йорке до сих пор упрямо продают открытки с видом на разрушенные башни WTC.
Утром в городе очень тихо; только из-под асфальта доносится гул неглубокой подземки. Поезд идет параллельно Бродвею, нью-йоркцы говорят, что если подпрыгнуть на вентиляционной решетке, то можно провалиться и упасть на крышу идущего состава. Весной юг Манхэттена и Центральный парк засыпаны лепестками бесплодных вишен и еще каких-то прекрасных деревьев, которые в Европе не растут. Вишни выведены специально для города, чтобы дворникам не приходилось напрягаться, сметая с асфальта обильный урожай.
Поутру я сижу в Центральном парке около древнеегипетского обелиска Cleopatra’s Niddle. Надо мной осыпаются бело-розовые цветы. Подходит пожилой француз, похожий на Сержа Генсбура, и с сильным акцентом говорит: «Вы сидите под самым красивым деревом». Да, и в самом прекрасном городе. Находясь в Нью-Йорке, невозможно думать иначе.